Тетрадь первая
ПОДОКОННИК
* * *
Кружатся листья. Неба серый цвет -
как серые глаза моей любимой.
Сегодня стала грусть необходимой.
Дождь, начинай. Я за тобою вслед.
На парк то тень, то солнце набежит,
а со столба, разбрызгивая влагу,
как сквозь расческу, диктор дребезжит,
зудит сквозь папиросную бумагу.
Он мне мешает. Листьями шурша,
с самим собой бреду я на свиданье.
В единый дождь вовлечены душа
и мирозданье.
И тень свою искусственно сравняв
с любою тенью в мареве столетий,
распознаю сквозь марево держав
себя: то в том, то в этом силуэте.
А диктор смолк. И наполняя даль
прелюдией то солнечной, то мглистой,
роняет звуки сумрачный рояль.
Как тучи - капли. Как деревья - листья.
1955
СЕВЕР
Стынет море, отливает сталью.
Дюны; жду заката.
На краю вселенной вырастают
контуры Крондштата.
Катит Север, молчаливей сфинкса,
волны дум неясных.
От просторов этих в речи финской
столько звуков гласных.
Меж её согласных, как меж сосен:
переливы света.
И белёсым незакатным солнцем
слово обогрето.
Это - ритмы тихого прибоя;
на песках - ни всплеска.
Тут не солью пахнет, а сосною:
по-лесному, резко.
Дремлют руны. Впитывают дюны
тишину Вселенной.
Кроны тронул - и накрыл, как струны,
ветер переменный.
1955
***
Хочется в лес, где растут слова:
по грибы, в темноту, как в погреб.
На стволах смола, из дупла - сова
оборачивается на окрик.
Извивается небо сквозь чернь ветвей
голубой - из тюбика - пастой.
И дымится луч, и горяч глинтвейн
из большого термоса счастья.
Хочется в лес, где растут слова.
Или в пруд, где слова - как рыба.
Или в те луга, где слова - трава,
что гладка и туга до скрипа.
Даже кошке свой найти витамин
помогают в траве инстинкты!
Не томи ж меня, туча слов, не томи,
А сгустись - и ливнем настигни!
1956
В УГЛУ ПОДВАЛА
В углу подвала, в угольной пыли
картофелины сморщенные, квёлые
за это лето странно проросли:
тяжи по земляному полу
ползут, не оторвутся от земли.
Ни кожи, ни отростков, ни листвы.
Лишь завиток в конце тяжа напрягся
подобием дрожащей головы:
"Уже? Дополз?" - И видит, что напрасно:
окно неблизко...
Я закоченел!
Скорее - вон! И дверью хлопнуть крепче.
Но слышится, картофелины мне
старушечьими ртами шепчут:
"Не брезгуй, человек, не уходи!
Они живые, это наши дети.
Мы долго их держали у груди,
но нам истлеть, а им - пожить на свете.
Ты приглядись: они милее всех.
Не повреди их, Бога ради..."
Я не ушел. На корточки присев,
побеги мертвенные гладил.
1956
БАЛЛАДА ОБ АПТЕКАРЕ
Когда под окном ни пылю -
аптекарь катает колбаски
и режет на тридцать пилюль
зелёной и бурой окраски.
Кладутся пакетики в шкаф
для всяких родов нездоровья:
пилюли от боли в кишках,
от кашля, прыщей, малокровья.
Пока я с собою борюсь,
он дозы в колбасках исчислил
для слёз, облегчающих грусть,
для догм, облегчающих мысли,
Я всхлипну. А может, вспылю.
Аптекарь катает колбаски
и режет на тридцать пилюль
зелёной и бурой окраски.
Он розовый добрый старик,
а я неприкаянный злюка.
Издам я отчаянный крик -
он режет пилюли из звука!!!
1957
ВЕСНА, БУКОВИНА
Такая одинокая весна!
Душа в садах блуждает, в небе где-то.
И в помыслы дождя углублена.
И эта капля, - может быть, она:
вон, по ветвям бежит полуодетым.
И что ни делаю, и что ни слышу - сон.
А наяву:
плыву сквозь крыши, тучи.
Листком нераспустившимся закручен.
Пушинкой в лужу занесён.
В предчувствии вечерней синевы
гляжу, как за тынами, за садами
заныли окна желтыми шмелями
и влагу пьют из молодой листвы.
А дождь бродил, шумел и ненароком
уснул, как цапля, на одной ноге.
Остался лепет капли в бочаге
и за город скатился грома рокот.
И пауза со вкусом вишни пьяной -
как пауза в сонате фортепьянной:
звук не растаял полностью,
завис
и каплею
вот-вот сорвется вниз...
1957
ПОДОКОННИК
Второй концерт Рахманинова.
Окно распахнуто.
Листва морозом накрахмалена.
Из парка дымом пахнет.
Сквозь осень горькую, позднюю -
сквозь желтое вино в хрустальном стакане -
музыки красные гроздья
соком истекают.
А я
за радиолою,
с улицы не заметен,
жду: повернет ли кто-нибудь голову?
Хотя бы шаги - замедлит?..
Никто. До Рахманинова (и меня)
прохожим не было дела.
Бабочка не летела
к пятну огня.
...Бабочка, крылья серые,
узоры красно-зелёные!
Как же ты все-таки села
на линии эти ладонные?
Значит, я правильно верил, правильно делал,
когда, полуголый,
обтирался в восемь,
включал радиолу,
распахивал окна в осень,
и чистое утро раззванивало
по парку концерт Рахманинова.
1958
ВОРОЖБА
Дождь. Темно. Тишина.
В водосточных трубах
струйки колотятся.
Я один, и гляжу в окно, как со дна
колодца.
Жду тебя с сумеречной поры.
С вечера.
Деревьев сомкнутые шары
зыблются и просвечивают.
Трубки дневного света слепят,
над проводами подвешены.
Их лунный свет у листвы нарасхват;
струится асфальт
голубым потоком,
и желтые пятна к воде (от окон)
подмешаны.
Перекресток. Я взглядом к нему пригвожден.
И сквозь дым водяной, что над ним -
как торец пластового стекла,
появляешься ты: в одиночку, в обнимку,
и с треском зонтов купола
раскрываешь. И брызжут цвета. Обрастают тени дождём.
Все равно ты придешь. Ты сама.
Больше нет ничего: только дождь,
как танцующий, руки раскинул.
Только окна в ресницах. И как лошади, сбились дома,
уложив свои головы на ночь друг другу на спины.
Только я. Только яма, в которой тепло.
И глаза в этой яме:
мир проходит сквозь них,
словно лунного света пятно,
расплываясь краями.
1958
ПАН ШТЕФАН
Сидит пан Штефан в буфете,
чихает на всех на свете,
пьёт пиво себе, как воду,
тасует себе колоду.
У пана Штефана в Кутах
шестёрка бубей разутых,
трефовая дама-старуха...
Ну, ходь, голова, два уха!
Ого! Не побил, а принял.
Взглянул, почесал в чуприне,
и вдруг как даст козырями
и крулю, и принцу, и даме!
Растяпам - и где ж их гонор? -
шестёрочки: на "погоны".
А ну, равняйсь, генералы!
Таких еще не бывало.
Хоть знали мы их немало -
спина бы, дай Бог, поднимала.
Подходят односельчане:
"Дзень добжый, пане Штефане!"
И кто-то с ухмылкой хитрой:
"Ну, Штефан! С тебя пол-литра".
Нехай там пылят на дороге
указы, поставки, налоги -
пан Штефан сидит в буфете.
Чихал он на всех на свете!
1958
ЛЕТО, ЛЬВОВЩИНА
Старик в зеленой шляпе старомодной
(ей нехватает белого пера
за узелком плетёного шнура) -
старик в зеленой шляпе старомодной
слоняется с утра
под окнами по стёжке огородной.
Глядят подсолнухи, ощерясь.
Кочны капустные сопят.
По грядке ходит красный перец
и задирает всех подряд.
Под сводом неба колоссальным
у тучи сжались кулаки.
и не своими голосами
кликушествуют индюки.
Он как-то криво произрос:
одна лопатка у него горбата,
другая вмята,
и подбородку кланяется нос.
Смешной старик. Я вспомнил: это он
в буфет является к обеду
и чинно отдает поклон
случайному соседу
(а тот, сглотнув бульон,
оторопело кланяется деду).
Путейский шут. Из венгров, говорят.
Как видно, смене сдал шлагбаум
и предаётся выходным забавам
на стариковский лад.
Здесь кухня. Кухонные девки
весь день к помойке - и назад.
И хохот, визг и сочный мат
сопровождает их проделки:
щипки, тяжелые шлепки,
бесстыдные дурные игры...
Дрожат под кофтами соски.
Мелькают розовые икры.
Он наблюдает, бровью поводя,
нездешний гном в зеленой шляпе,
не замечая первых редких капель
дождя...
И вдруг - петух! Он растерзал лопух,
продрался с треском через стебли
и выступил: взъерошен пух,
и красный перец в гребне.
Клюёт!.. Удар в ладоши: хлоп!
Теперь пинка: чтоб долго помнил! -
Старик сражается взахлёб.
По грядкам разлетелись комья.
Ударил гром. Но брови тучи рваной
задумались на несколько минут -
вот пауза меж вескими словами
которых ждет листва, тугие тыквы ждут...
Но снова гром! Забились ветки,
и дождь, обрушась, захлестал.
(Дырявый толь пристройки ветхой
накрыт заплатой из холста).
Кивая горбиком и шляпой,
старик во весь несется дух!
И взбалмошно кидая лапы,
в другую сторону - петух...
1958
ОФИЦИАНТКА
Он пьет за стопкой стопку,
сощурясь на галдёж.
А ты посуду трёшь. Глядишь и взгляда ждёшь,
оскаливаясь робко.
Лицо его слабеет.
Кривится набок рот.
На лбу горячий пот.
Намокший чуб - вразлёт.
глаза всё голубее.
Он гакает, хмельной,
балясит бесшабашно,
и смех идет волной. Тебе, тебе одной
и сладостно, и страшно.
А он нетерпеливо
оглянется, бесстыж:
"Эй, Люба! Где ты? Спишь? - (Ты не идешь - летишь) -
Еще четыре пива!"
Когда сгустится дым
под лампочками в хлопья,
за столиком пустым
он смотрит исподлобья.
И ты уходишь с ним.
...И снова на рассвете
глядеть он будет в пол.
И расплескав рассол,
окаменело зол,
уйдет к жене и детям.
1959
БАЛЛАДА О ВРАГЕ
Бандитски свищет ветер. Погасли лампы. Мрак.
С трудом сомкнулись веки, и мне приснился враг.
Широкий и тяжёлый, полнеба заслоня,
как и всегда, прошёл он, не глядя на меня.
Ну да, я не ошибся! Заголена луна.
Он постучал о шибку знакомого окна.
Ты дверь ему открыла - блеснул сквозь челку глаз.
Он усмехнулся криво - за ним защелка клац!
Взломать бы дверь, натужась! Но я к земле прилип.
Куда девался ужас и ярости прилив?
Я слышал каждый шорох. Я каждый стон ловил.
Тебе насильник дорог! За всё, чем я не мил!
Гоняет ветер ветки, в окошке тот же мрак.
Едва сомкнулись веки - мне снова снится враг.
Сижу в дыму попойки, там хохот и брехня.
Он пиво пьёт у стойки, не глядя на меня.
О, если б он трепался - мол, выдалась возня,
показывая пальцем со смехом на меня! -
Я слова не сказал бы. Брезгливо поглядел,
хватил бы рюмку залпом, да так бы и сидел.
Бренчание бутылок. Дешёвка рядом с ним.
Тяжёл его затылок. И гнев необъясним.
Срываюсь я со стула. Оборотился враг.
Я вижу губы, скулы, я заношу кулак.
Но вмиг, как собачонку, глаза остервеня,
в посудный лом, к бочонку, швыряет он меня!
Бандитски свищет ветер! И ночи нет конца.
А я опять в буфете. Но в роли мудреца.
Извилисто и мутно вещаю про житьё
и всё твержу кому-то, мол, "каждому - своё".
В моей улыбке горечь, и выбиты резцы.
Как раз такой заморыш и годен в мудрецы!
... Всю ночь тоска сплошная. Но спал, сменивши бок.
Лишь этого кошмара я вынести не смог! -
Привстал, и ноги свесив, не сразу взял и толк,
что птицы в поднебесье, а ветер лёг и смолк.
1959
