Тетрадь десятая
СНЕГ В ИЕРУСАЛИМЕ
1994 - 2004
ТРИПТИХ РИТЕ ЛЕВИНОЙ, ХУДОЖНИЦЕ
1.
Удары крыльев
оставят в воздухе след.
В воде останется след ударов хвоста.
Сжимают цвет и, как дыню, вcкрывают свет
удары кисти о твердую ткань холста.
Для страстной жизни любая среда вязка:
споткнёшься о дождь, и луч лицо рассечёт.
То звонкий гул, то лиственный шум мазка,
то нервно пульсирующие
поля пустот.
С тяжелых пальцев засохшую краску счисть:
в пространстве рамы, ворочаясь и звуча,
живет, как буква, гибкая, хищная кисть
ваятеля, живописца и скрипача.
2.
В этой душной раскрашенной бане
мы нуждаемся в акварелисте.
Тель-Авив. Языком и губами.
Тель-Авив. Два касания кисти.
Но свирепая тяга к творенью!
Но цветная воздушная масса!
Притворяется акварелью
комковатое грубое масло.
И прохлады Марке или Брака
наплывают с угрозою взрыва
на бетонную скуку Бней-Брака,
на асфальтовый зной Тель-Авива.
3.
А впереди Ерусалим,
обвал: ступенями и разом -
отвесных плит, жилых ячей,
слепящих сот, садов, лучей,
и взгляд, взмывая из долин,
архаром скачет по террасам.
Обвалом вниз - и взрывом вверх
нагорный Град висит в пространстве,
где в самом белом дремлет беж,
где жёлтый - синего рубеж,
где в самом сером - жар и сверк,
и вне паренья нет баланса.
Плескало море по пескам,
сквозь дождь кричали краски лета,
а впереди Ерусалим,
как обморок неодолим:
там больше места нет мазкам -
одни снопы из цвета, света!
1994
ПАРИЖСКИЙ ТРИПТИХ
Париж, сумерки
Ал. Вернику
Небо во вкусе Редона:
жемчуг, лимон и сирень.
Час колокольного звона
и полицейских сирен.
Шорохи бабьего лета.
В баре сидишь дотемна
над желтизною омлета
и над рубином вина.
Важность дальнейших усилий
необычайно мала.
В зарослях арок и шпилей
вызрели купола.
Кончился Биржей и Лувром
век тюильрийских владык.
Пущенный словно бы клювом,
тонко курлычет язык.
И приласкать незнакомца
так и летит налегке
взгляд пожилого японца,
негра седого
в нашейном платке...
Проба описания
Ольге
Похожий на бесконечную книгу из камня.
С картинками.
"Здесь это - вот как... Теперь картинка... А здесь - вот так..."
(Листаешь глазами, вышагиваешь переплетенья сюжета)
"А здесь - ого! Виньетка. Заглавная башня".Захватывающий текст.
Завалы прошедших жизней
сложились многоходовой старинной сказкой. Господи!
В силу чего? - изящества, думаю. Принцип: "Изящество - сила".
Примат ботаники над зоологией: сквозящие ветки; ствол;
затеи вьюнка; узоры листвы;
кружево камня, воротника, решётки;
шипастые башни, шпили; сомкнутые
лепестки куполов;
цветочный дух, плеск воды, рай пчелы,
окупленный риском
(и готовностью) насадиться на шпагу (собачья смерть!) -
либо проткнуть другого. Но честь, но вкус!
Но хороший тон - говорить стихами! Как видим,
принцип работает. Город стоит.
Похожий на драгоценный,
серый с белой лепниной, рояль.
На котором вдобавок играют: роями аккордов и трелями.
...Он отойдёт за сферу сознания, но и зависнет над ней,
время от времени ухая книзу кусками.
- Нотными линями мостов над слепящей Сеной
(вид с колокольни собора).
- Затаённо-ласковым (впрочем, ленивым) взглядом
окон мансард.
- Площадями с добрую низменность,
ритмом колонн.
- Эйфелевым динозавром,
горящим на бледном закате.
- Прудами в Булонском лесу
("Булонь" это зелень и осень).
- Каменным хором отвесных форм Нотр-Дама
(крещендо башен, обрыв -
и взмывшее соло шпиля.
Верхнее "до").
- Любовным дуэтом титана Моне с природой.
("Видишь меня? Верно, что я прекрасна?"
"Вижу тебя: сквозь трепет
воздуха или сердца,
изображая, ласкаю тебя
миллиардом касаний кисти").
Так что искусству осталось только кривляться.
- Номером жалкой гостиницы, где перед сном читались
Франк, Соловьёв и Набоков,
выстрелившие нами
в сторону милой России (словно бы части Парижа!)
Так он частями обвалится - и останется в мыслях
городом нелюбезной обслуги, жеманных картин в музеях,
спеси имперской в пренебрежении к языкам соседей,
негритянок, одетых с шиком, наглых автомобилей,
попрошаек, уличных музыкантов, левантийских торговцев...
(Знать бы, во что обещают сложиться
этих жизней завалы?)
Городом, где в харчевне Хаим с парой арабов
нам настругали сочной шевармы, а их динамик сочился
гибко-ритмично-дурацкими песенками сефардов
на простоватом иврите, который, как перец,
греет нутро
и увлажняет глаза.
Роза Нотр-Дама
Е.Фумбарову
Париж останется во мне
не светом - витражом к окне,
скрывающим простое небо,
но раскрывающим его
как мир, где правит Божество
и есть удел превыше хлеба.
И я значенья не придам
иерархическим кругам
святых персон вокруг Исуса.
Невероятен и правдив
цветов и форм застывший взрыв.
А выбор веры - дело вкуса.
Подъёмный перепад высот
в небесный люк тебя несёт.
Вбирает грудь пространство храма.
...Париж, останься навсегда
как способ: уходя в себя,
увидеть розу Нотр-Дама.
1995
ДОЖДЛИВО
Дождливо. Это как знак
в начале нотного стана.
Меняется знак, меняется флаг
и в вышних осанна.
Как будто за тучей скрыт
при ярком солнце невидимый
Податель благ удивительный,
Защита защит.
Растущие с неба вниз,
побеги дождя вплелись
в лимонных деревьев заросль.
Догадываешься: жизнь -
не в том, в чем казалось.
Скользит под ногой ступень
("О, черт", - говоришь себе).
Белье опять не просохло.
Однако ж, как хорошо стопе
В кроссовках!
Догадываешься: смысл
тебя - не тобой обоснован.
Дурак, рассмейся, щекой прижмись
к ребёнку, глотни спиртного.
Включи, предположим, Орфа,
свари, предположим, кофе,
пока не пришлось,
натянув капюшон,
сказать: "Я пошёл".
1996
***
Н.Ш.
Ты мне кажешься сложной подвижною фразою
со множеством смысловых этажей,
семантических мостиков и натяжений, -
от которой балдею, которую праздную
как любитель текстов. А фокус в том,
что причастие вдруг заменяется ртом,
подлежащее - грудью, понятье - объятьем,
и словами легко обернуться опять им,
обретая функцию в общем движении,
как танцоры, не покидая круга,
продолжая суждение как наслаждение -
и обратно. Должно быть, мы любим друг друга.
1997
ПОЛУКРОВКИ
Полукровки что божьи коровки.
Им на небке и домик, и пища.
Там их детки вкушают котлетки.
Там их Гог и Магог не отыщут.
Если с кем-нибудь Бог - так уж с ними,
ибо сами - то с нами, то с вами,
нами с вами успешно теснимы,
чтобы духу их не было в храме.
Сербиянину с бабой-хорваткой
по законам Земли присудили
не склоняться над детской кроваткой,
а кататься на детской могиле.
Белорус, чей отец из хасидов
(но упавшая в сено иголка),
свою жизнь отдает за спасибо
иудеям. Но мать его - гойка!
В небесах же гонимым - осанна,
победителей именно судят.
А искателей ранга и сана
на земле никогда не убудет.
Полукровкам - скуластым, носатым -
пожелаем плодиться без края,
ни хохлам, ни жидам, ни кацапам
до конца озвереть не давая.
1998
ЕДЕМ В ПРАГУ
Б.Орлову
Кактусы готики. Прага.
Влтавы небесная влага.
Езусы с Девою.
Ладно, что родичи жили
в этой жидовской могиле, -
я что тут делаю?
В энтузиазме простецком
славно трусить по проспектам
сучкой отвязанной.
Трудно ложатся красоты
в шестиугольные соты
косного разума.
Впитывай, миленький, в оба:
скоро зароют без гроба
в ближневосточную
смешанную породу,
смешанному народу
ставшую почвою.
Глянь-ка, еще интересно
бритой щекой потереться
о европейское:
древнее, росшее скопом
в противоборстве жестоком
фазами, всплесками.
Что мне до этого крика
веры, тщеславия, шика
в облике каменном? -
Скучены, свалены, сбиты,
стали аттракцией плиты
нам, неприкаянным.
Но и прощенье, и мщенье -
вздор. В рукотворном ущелье
душу порадую.
Тупо вращая по-совьи
голову, - словно спросонья
бегаю Прагою.
1998
***
Наташе
Над красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое "ах".
С белеющим судном (привет от морей)
рассеянный Крым наплывает, непрошен.
Вот этот оттенок нашел бы Волошин,
затеяв с утра написать акварель.
И хватит о том, что тебя раздавило!
Глаза наводи, разжимаясь внутри,
на красные крыши, на белые виллы,
на дюны, а дальше-то: черт побери,
Там скалы и древний причал Аскалона,
и шлёпанье пены, и говор зыбей,
и в море вступая, ноги не разбей
о чёрный топляк византийской колонны,
И к мысли привыкни, что это не страх -
в какое-то утро уйти, прекратиться
над морем, над дюной в округлых кустах,
над этой бросающей в жар черепицей.
1999
ПРОЕКТ
Обхожу кладбищенские ограды.
Не в плитах память. Не в ритуале.
Кончишься - и обратишься в падаль,
отпевали, не отпевали.
Мудрая нация - как бы делала? -
Органы - клинике, падаль - яме.
И в ту же яму - саженец дерева:
питайся, малый, пружься ветвями.
Последней заботою стал бы поиск
нужной породы. Кто клён, кто персик.
(С оглядкой на климатический пояс
и мнение садоводов-экспертов).
Если закажешь - в коре табличка:
даты прихода - ухода. Кличка.
Сын приходил бы с ведром, с лопатой -
ласково присмотреть за папой.
По всей бы суше зашелестели
кроны! Плоды бы стучали оземь.
Прах мой стал бы подателем тени,
фруктов, птиц, листьев под осень.
Ну, а дух мой... Та же эфемерида,
что и прах: покуда не воплотится
в знаки общепонятного вида.
Много ли в них от "меня"? - Частица.
Не воплотился? Будешь доволен
яблочным духом. Или айвовым.
"- Ешь с меня яблоко, внук, и помни:
все эти хлопоты, ночи, полдни -
только пылинки в круговороте
знаков в уме и веществ в природе."
Так ведь зароют! Плитой придавят.
К мёртвым пространствам брикет прибавят.
Внуку вменят, как налог акцизный,
пошлости о загробной жизни!
1999
ИЗ ИТАЛЬЯНСКОГО ЦИКЛА
У виллы Боргезе
Сижу перед виллой Боргезе,
подарок судьбы оценя.
Но статуй картинные позы
боюсь, утомили меня.
Разглядываю отчуждённо,
в такие вступая места,
с отставленной ножкой Мадонну,
с отставленной ножкой Христа.
Квадратные, жёсткие папы!
Да был ли он вашим вождём -
распятый Исус косолапый
с прибитыми общим гвоздём
стопами. Я помню о сплаве
надежды, тоски и тепла
над озером в желтой оправе
в церквушке Святого Петра.
Мимолётное
В Перудже ли, Флоренции - поди, припомни чётко:
опять собор, посад, узорчатый фасад, -
стоят кружком на площади, толкуючи о чём-то
шесть юношей, как век, да и как семь веков назад.
В одежде этой, прежней ли, стройны и быстроглазы,
они, красавцы, модники, играют свой театр.
Какие обсуждаются романы и проказы?
Какие искры сыплются меж этих двух триад?
Мне не понять, не выдумать; но взгляд на инородца
случайно переброшенный, - намешлив, мил, да так,
что захлебнулся юностью, и ладно, что сдаётся,
как будто я их публика, и в этом весь спектакль.
Мне на минуту кажется, что этот мир не шаток,
что я люблю Италию, улыбку и игру.
И башни генуэзские, как воины без шапок
стоят кружком без куполов - на ласковом ветру.
Две родины
На первой родине Христа
я был не раз. Она гориста.
Она еще полупуста,
и в ней приманки для туриста.
"Взойди холм, где храм Восьми
Блаженств, где в воздухе сказанье,
и озеро Его глазами,
Его дыханьем обойми..."
Вторая родина Христа -
Италия. Исус и Дева
здесь на устах, как на холстах,
В псалме - и возгласе спроста.
Здесь ими жизнь перевита
от кафедрала и до хлева.
Сюда полмира привлекло
к Его невычерпанным недрам.
И в церкви чувствуешь тепло
к молящимся малайцам, неграм.
Из мест, где ненависть и месть,
Мария с Сыном убегают:
себя и нас оберегают
ото всего, что мы не есть...
...Когда приеду, - здесь и там
на галилейских перевалах
я мысленно поставлю храм.
Как в Умбрии. Где я видал их.
Зов
Сложить бы строфу, чтобы слово Ассизи
воздвиглось на ней,
как горный Ассизи с базиликой в ризе
из жёлтых камней.
О, зодчество это - и возглас и фраза
прямая словесная весть.
Еще на подъезде - я понял не сразу -
мне сказано было: "Я здесь"...
А две галереи и площадь пустая,
совместно ведущие в храм на холме!
Меня поразило, что я их читаю:
"Придите ко Мне".
И своды во храме, и каждая фреска
давали прочесть
(не чудо ли это святого Франческо?) -
что царство небесное - есть.
Двускатная лестница к храму мостится
и внятно ступени гудят под стопой:
"Ты можешь подняться и можешь спуститься -
теперь Я с тобой".
Ассизи, обветренный, к небу воздетый
Всевышним оттиснутая печать!
Меня, как Адама, окликнули: "Где ты?"
И что? Промолчать?..
2000
РАССУЖДЕНИЯ О КРЕСТЕ
Н.З.
1.
Ни одна из мандал-эмблем не антропоморфна,
как пентаграмма и крест. Круг и восьмёрка -
символ движения без исхода; прямоугольник -
образ дома, двора; треугольник -
если вершиной вверх - знак восхождения на гору.
Пентаграмма - звериный прыжок.
И только крест человеку
напоминает о человеке, застывшем
с раскинутыми руками.
Боль распяленных рук, невозможность их опустить -
образ жизни-страдания. Это распознаётся
сразу: кто не страдал? кого не распяли?
(вот почему Иисус на кресте вызывает отклик
даже у тех, кто в Него не верит).
Римляне распинали. Но Иисус,
будь он казнён иначе, не превратился бы в символ
космического страданья. (Теперь добавьте:
"Во искупление наших грехов" -
и вы в христианстве).
2.
К слову сказать, правоверные иудеи
заменили арифметический символ "плюс" ("+")
перевёрнутой буквой "т", даже в невинном
знаке сложения чуя угрозу!
Этим они объявляют,
что не приемлют креста, не поддадутся насилию,
не соблазнятся догматом "искупительной жертвы";
все это - ересь для них: то, что Господу должен,
каждый сам и отдаст. И никто другой,
будь он хоть "Божий Сын". Тут ведь не долг в деньгах,
который тебе скостит какой-нибудь Ротшильд! - Итак,
в их занудстве с "плюсом" не только месть христианам
(палачам, притеснителям), но и посыл
метафизического порядка!
3.
Пусть они правы по-своему. Поразительно
совпаденье фонем в словах
"Christ" и "сross" ("Христ" и "крест", по-русски).
Только задумайся! -
Эти "к(х)", "р" и "с" из слова "кросс", "крест(т)",
означающего всего-навсего "пересечение",
слышатся в слове "Христос", что по-гречески -
"помазанник". И выходит,
помазанье есть крещение!
Стало быть, акт помазанья осуществляется
крестообразным движением?..
Стало быть, акт крещенья (в Евангельях)
предвосхищает крест, на котором распнут Христа?
Этот фонетико-семантический феномен
дышит громадной силой внушения,
ибо для верующего сердца
"такое не может быть случайностью",
верующий же разум - радуется открытию!
4.
Сила креста - визуального символа
многократно растёт от словесной слитности
креста с Христом! На такой основе
христианство в верующей семье
схватывается ребенком не как "одна из религий" -
как очевидность истины.
Тем более что из учения иудея Христа
следует масса других очевидностей.
Например, отличие милосердия как порыва
- "Потому что жалею и зла держать не могу" -
от милосердия как предписанной нормы
("Бог наказал жалеть");
или очевидность того, что одна лишь вера
освобождает от ненависти ("христолюбивое воинство"
такая же чушь, как и "воинство Аллаха").
В церкви, Наташа, бывает, хочется перекреститься.
Сдерживаюсь. Почему? Бог его знает. Еврей.
2000
НАРОДНЫЕ ТАНЦЫ
НА НАБЕРЕЖНОЙ ТЕЛЬ-АВИВА
Движущиеся вместе, но каждый сам по себе.
В общем хлопке и жесте - дань единой судьбе.
Толстяки и тростинки, прелестницы, горбуны
ритмом либо инстинктом в целое сведены.
Танец простой породы, музыка третий сорт.
Дружные повороты юбок, рейтуз и шорт.
Что-то в этом от хлестких - с пеной наискосок -
волн средиземноморских: рядом, через песок.
В окриках диск-жокейши - скрытый сержантский лай.
Славный и богатейший кем-то придуман край.
Танец идет под песни. Окрик необходим.
Танец делают вместе. Но танцуешь один.
Ни одного сефарда - разве что йеменит.
Гроздью, врозь и попарно... Что ж мне кровь леденит? -
Горя неизречённость? Преодолённый страх?
Гордая обречённость? Призрак "узи" в руках?
Кто-то придумал танец. Город. Народ. Удел.
Кисти плывут, взметаясь, над перебросом тел.
Обувь стучит о плиты, волны чертят зигзаг.
И словно глаза закрыты - при открытых глазах.
2000
ПРАЖСКИЙ НАБРОСОК
Мне снова захотелось в Прагу,
где человек в кафе читает книгу,
а за стеклом - всё в башенках да шпилях,
и ветки кружевом текут в автомобилях.
По улице безлюдной, где капелла,
навстречу - некто,
с крупным далматинцем,
и на минуту всё во мне запело,
как будто я в обоих воплотился.
Наверно, всюду славно в роли гостя.
Но мне милы славяне без монгольства,
слова, чей смысл
переведёшь, подумав,
и чешская фонетика с поддувом.
Мне снова захотелось в Прагу,
где тихий викинг на концерте Брамса
украдкой гладит по руке подругу,
а час назад
на льду за шайбу дрался.
Мне снова захотелось в Прагу,
где человек в метро читает книгу,
а выйдет - и ему, как конь из стойла,
подставит щёку
стена костёла.
А на холме - такое братство зданий,
глядящих в небеса без постной мины,
что хочется молиться вместе с ними,
отбросив разницу
исповеданий.
Флотилиями - лебеди на речке.
Мне к этой Праге, изразцовой печке,
прохладной летом, а зимой горячей,
прижаться б навсегда. Люблю барокко
в ущельях готики. И пряный сыр впридачу.
А на углу Парижской и Широкой
мне кажется, что я сейчас заплачу.
2001
11 СЕНТЯБРЯ
Прошлое вломилось в настоящее.
Прошлое - настало.
Море перестало
небо отражать, и птицеящеры
заменили тучи. Взгляд лица
кончился.
Человечества не стало. Волчество.
Полоз вместо колеса.
Прошлое на гладь экранов дышит,
самолётные штурвалы вертит.
Споры смерти
с пыльной бурей сеет в эр-кондишн.
Небоскрёбы выдраны, как зуб.
К худшему готовься:
пращуры из прошлого ползут -
истребить потомство.
2001
***
Я увидел в кино
спину Эдди Рознера, дирижирующего джазом,
и эта спина сказала мне о свободе
больше, чем "Декларация прав человека"
(которую, правда, я не читал: откуда?)
Сколько презрения к сильным
в спине, готовой перед ними сгибаться!
2001
СНЕГ
Ал. Вернику
В городе Львове любили тебя, и стихи -
русские (надо же!) - переводили на мову.
Снежные шапки вскружили городу Львову
голову. Влажно-студёные эти верхи
благоприятствуют хмелю, горячему слову.
Снег на двускатные крыши, на купол и шпиль
непобедимые сбрасывает десанты,
лепит из веток набухшие белые панты,
тону бесед сообщает раздумчивый стиль.
Голод пустот утоляется снегом, стихом
(та же материя), пылом влеченья, гульбою.
Если пустыня сыта лишь самою собою,
нет перевода, стихи усыхают, ни в ком
нет отголоска. Но сутки - другие в году
так одиноко, товарищ, и так хорошо нам
в Ерушалаиме, снегом припорошённом! -
Будто амнистию провозглашают в аду.
2001
В НЕГЕВЕ
Желто-розовы скальной породы бугры
На египетской сини сановной.
Тут борцовские схватки с горою - горы,
напряженные ноги слоновьи.
Туристический Негев. Скалистый каньон.
Чуть поодаль на горном престоле
низкорослый и лысый, лежит Бен-Гурьон,
прижимаясь к жене своей, Поле.
Ты идешь на обрыв под атакой жары
каменистыми тропами сада.
Тут громаде природного храма-горы
сопоставлена воли громада.
Ты стоишь - и врожденные страх и печаль
прекращают в тебе оседаться,
и охота прильнуть к угловатым плечам
и слоновьим ногам государства.
Нет, не выдумка - Негев, не шутка - страна,
не успех игроков или промах.
Тяжела, холодна и хитра тишина
под землей, в потайных танкодромах.
И когда продиктуется грозный закон
бытия - уничтожь или сдохни, -
разъяренным слоном зашагает каньон
с розоватыми жилами в охре.
2002
ВОСПОМИНАНИЕ О РИМЕ
С.Шварцбанду
Помпезным языком - о вечном и о вздоре:
манджаре, коттолетто, поммодори -
и рот поёт, как ест!
Итак, истоки оперы таятся
в речитативной речи итальянца,
где раньше слова - музыка и жест.
Ладони вверх вытягивают зданья.
Соборы, словно залы ожиданья
перед отправкой в небеса.
Безглазый Колизей, оскалившийся Форум
о блеске цезарей гудят загробным хором.
Но Рим! Боюсь, парад не удался.
Мне давят шею своды и аркады,
перебирают рёбра колоннады,
меня мутит от вечной похвальбы.
Я чувствую себя не в городе, а в склепе.
Не я ли окупил сие великолепье?
Во мне вопят рабы.
2002
***
А.Воронелю
Ласковый Вильнюс, Краков изящный, Франкфурт кудрявый.
Вот я вас вижу
в люк уносящей
сточной канавой.
Жаль, не евреи драли вам спины, кости ломали:
зверства причины
шли б из пучины
как бы морали.
Гнев не из мести. Злость не от боли. Раж не от срама...
Сладость убийства?
Счастье разбоя?
Странно!
Белые кирхи. Купы азалий. Чистые реки.
"Подчеловеков"
повырезали
не-человеки?..
Клок напомажьте, перст поднимите, галстук поправьте!
Неистребленных
жить поучите
строго по правде.
2003
ОДА
Наташе
Кому дано свести в одно
Китай с Элладой,
канцоны старое вино
согреть эстрадой?
С толпой сливается поэт,
жара - с бураном.
Черешне-яблоневый цвет
метёт по странам.
Фактуре, гладкой, как атлас,
придать шершавость,
спирали фуг вогнать во джаз -
конечно, шалость.
Но дерзкий юношеский жест
не бездуховен
(с холма космических торжеств
кивни, Бетховен),
когда с хайвэя на хайвэй
по виадукам
на красный свет несется Мэй,
Ванесса Мэй, принцесса Мэй,
и сложный контур наших дней
обводит звуком.
2003
***
Замашистый, почти разбойный,
давай, Рахманинов, греми.
Засеребрись дождём над поймой,
чащобы вихрями гневи.
От соски, право, слух приучен
вбирать из музыки твоей
волненье трав и блеск излучин,
копытный гул и звон церквей.
Восторг, отвага и обида
под нотной россыпью кипят.
Россия, Степь, Орда, Таврида -
слова, как молнии слепят!
Но и оркестрами бушуя,
судьбы не выправить надлом.
Анафема и аллилуйя
сцепились в возгласе одном!
Июль 2003
АДРИАТИКА
Л.Чернину
1.
Рассыпан рафинад по камешкам лесистым.
Лагуны голубы.
Заливы огибать и соснами лечиться -
последний дар судьбы.
Сиреневые, серые местами
просторы за косой.
А там, где повелят, серебряные стаи
трепещут полосой.
Всю Адриатику, от Истрии картинной
до черногорских круч
вдруг рассекает, кажется, единый
венецианский луч.
2.
Венеция. Венец. Державы венценосной
приподнятая бровь.
Биенье плавников передается вёслам
от мышечных бугров.
Открыто свету влажное пространство,
и воздух закалён,
как этот сплав: как сводов мавританство
и гречество колонн.
Вот завершенье долгого усилья
(наскокам не чета):
привод фронтона, купола и шпиля
под рыбий хрящ креста.
3.
Славянским овчарам, лесничим, краболовам,
перехватившим власть,
трудолюбивым и ясноголовым,
не выткать эту вязь.
А жить на островах - и выпадут на долю
две дюжины отчизн
и вёсла - продолжением ладоней,
предплечий, плеч, ключиц.
Но в герб ложатся с древним постоянством
кинжал, кошель, алтарь.
И родич мой, купец венецианский,
безжалостен, как встарь.
2003
МАСКА, Я ТЕБЯ ЗНАЮ!
Ал. Вернику
Увидеть Венецию и убедиться,
что жить простаком никуда не годится,
Что маски, они совершенней, чем лица,
и средство не скрыться, скорей - объявиться.
Ты ел или думал - кому это надо?
Ты личность, коль скоро ты часть маскарада.
И гордость собой побуждает мужчину
как дивную женщину, выбрать личину.
И женщину выбрать, как дивную маску.
Ошибся? Крепись и прими ее ласку.
Ведь все мы уроды и простолюдины.
Забвеньем убиты. Игрою едины.
2003
СОНЕТ
Д. Парнесу
Давид, какой потрачен труд
на пребывание при деле,
при чистом сердце, ясной цели,
при всем, чего не отберут!
Хлопком прибит, пылинкой сдут,
еще бежишь, но на пределе.
Виденья башен потускнели.
Неочевиден высший суд.
На неизбежном склоне дней
актерам сердца все трудней
вставать в ребяческие позы.
Жизнь укатила, ты ничей,
а Дворжака виолончель
как прежде, вызывает слезы.
2003
СТАНСЫ
Тель-Авив с Аялона* косит под Мохнатого**.
Вот окно. Я глядел на закат из окна того
с этажа сорок пятого.
Здесь багрянец и синь целлулоидно-липкие.
Море гуще других, паруса - не реликвии.
Дух сварился в религии.
Левантийцы во мне не находят приверженца.
У меня ни подруги, ни деньги не держатся.
Психология беженца.
Вот хозяин квартиры. Чего не отдашь ему
за привычку мошонку чесать по-домашнему
под высотною башнею.
Ну, Восток. Но, друзья, не в таком же количестве.
Я пляшу под зурну, но пляшу иронически.
Мои корни в Геническе.
Я имперский сухарь, тетей Софой*** пристукнутый.
Я люблю различать, где шериф, где преступники
в самодельной республике.
За рулем обстановку сканирую полностью,
чтоб хозяин дорог не вломил бы мне по носу,
взяв на встречную полосу.
Ноябрь 2003
* Аялон - автострада, пересекающая Тель-Авив
**Мохнатый - шутливое название Манхэттена у русских американцев.
***Тетя Софа (Софья Власьевна) - обозначение советской власти у диссидентов.
***
Август угас. Фонетический трюк.
Это стихи, недоверчивый друг.
Слово взрезаешь, как в лавке арбуз:
тот ли у мякоти запах и вкус?
Надо его уложить по стиху,
к рифме склонить, как склонить ко греху.
Если скукожится после возни,
жаль расставаться, но в шею гони.
Скажешь, бирюльки. И то. Но пока
не оттолкнешься веслом от мостка
в темень, где действует водоворот:
сам ли несешься? Тебя ли несёт?
2003
ИННЕ И ВАЛЕРИЮ СЛУЦКИМ
1.
В чащобах выдумки стоит не-птичий свист,
как липкий не-туман, бессмыслица повисла.
У вас в теплице рай: там смысл растет из смысла
и отлетев, пускает корни в смысл.
Так, завсегдатаев перенимая тон
на выставках и в болтовне антрактов,
опомнишься: искусство не фантом
и мир вокруг не свалка артефактов.
Предметы и душа сливаются всерьез,
оставив променад гарцующей рекламе.
И греет мысли ход, как в холод греет пламя.
И от прозрения недалеко до слез.
2.
Ты царь. Живи один...
А.С.П.
Валерий Слуцкий, что за надобность
хвалить мой неказистый дар?
Вы ждете нас и видеть рады нас.
Польщен. А в чем для Вас навар?..
Простите: вздор. Ну, где тут выгода.
Я сам по малости беру.
И не могу не сделать вывода:
они загнали Вас в нору.
Вы мощно хлещете из скважины,
но эту нефть не засекли
ни Петербург обленинграженный,
ни умники Святой земли.
А ведь лежит под канделябрами,
помечен копотью слегка,
"Триптих", некрупным шрифтом набранный, -
твердыня русского стиха.
Я вижу Вас перед премьерою,
куда пришел России цвет.
Должны воздать Вам полной мерою
актер, историк и поэт.
Вам непривычны фалды фрачные.
И лоб в поту... А в мегафон:
"Да спрячьте вы стишки невзрачные!
Снимите фрак! Подите вон!"
Но вызывает это карканье
и запредельный этот шок
не состоянье предынфарктное,
а чуть нервический смешок.
"Терпимо спутников присутствие,
но уязвлен державный скиф:
все эти бродские да слуцкие
покруче курских и тверских!"
И Вы премьер не ожидаете,
а как вчера, позавчера,
из текста воду выжигаете
с безжалостностью гончара.
И куст посажен в почву рыхлую
в норе - в селении Кдумим,
чье имя служит точной рифмою
к "духовной жаждою томим".
Неизбалованность - в наивности:
на ласку - ласка, пусть и лесть...
Оставьте, друг! И без взаимности
я твердо знаю, кто Вы есть.
2003
ФИЛОСОФИЧЕСКИЕ ПОСЛАНИЯ
1. CREDO
И.Лиснянскому
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой вскочил и стал пред ним ходить.
А.С. П.
Густопсовым солипсистам
не втолкуешь с кондачка
то, что мир саморазвился
от начального толчка.
У предметов есть приметы,
у души - глазок-смотрок,
у вопросов есть ответы,
у овцы - хоть шерсти клок.
Сыра плоть от дырки сыра
отличима даже ртом.
Кто не верит в явность мира,
для того и Бог - фантом.
А ведь Он-то нас и вынул
из полипов и хвощей,
чтобы шли к Нему с повинной,
постигая суть вещей.
Май 2003
2. ОТКРОВЕНИЕ
Э. Б-ко
...И звезда с звездою говорит.
М.Ю.Л.
Полно разглагольствовать впустую
о "существовании" всего.
Вещь не существует - веществует.
Существует - только Существо.
Ни планета, ни звезда, ни вакуум,
ни поля энергий мировых
неспособны обратиться знаком
без меня, означившего их.
Глянь-ка: вирус, хромосомный локус
вещество умеют обращать
в некий знак на входе... Вот он, Логос.
На живом - творения печать.
Не заквасить жизнь из неживого!
Лишь в уме поэта (иногда)
в духе откровений богослова
со звездою говорит звезда.
Июль 2003
3. ПОСЛАНИЕ ФИЗИКУ
А.В.В.
А.В.В. (или авва, если угодно)! Я понял:
существует уйма такого, чего невозможно представить.
Обратимо ли это в тезис: "Того, что можно представить, -
не существует"?
Пуля в трехмерном мире выглядит вещью.
В пятимерном - кружевом из потоков (допустим).
Но, попадая в трехмерность, кружево
угождает в мишень: все-таки это пуля.
Пес, вообще, и друг человека, и враг наркоторговца.
Павловские ж собаки исправно пускают слюни
на звонок перед пищей, - кто, когда и зачем бы
ни наблюдал их в лабораторных вязках.
Пока достигает Марса ракета, не теорема,
пока из зерна вырастает колос, не кофеварка, -
Земля остается шаром, предоставляя
микрочастице прикидываться - волной ли, сгустком.
Ужас, когда наука уходит с подмостков
("Следующий номер - великий шаман из Тибета"):
"да" совместимо с "нет"; истина - частный случай
лжи; а из магмы строится айсберг.
Авва, подвиньте ногу: кажется, Вы наступили
на путеводную нить здравого смысла.
Безумие нетривиально. Но это не подтверждает
обратного: "Нетривиально - значит безумно".
Я-то лечу безумцев не заклинаньем -
умным лекарством (по принципу умной бомбы).
Заклинатель столь же успешен?.. А вы проверьте.
Группа; контрольная группа; значимость отклонений...
Январь 2004
