Тетрадь восьмая
РАЗГОВОРЫ С ХУДОЖНКОМ
1975 - 1987
МУЛЬТФИЛЬМ
На складе кинжалов, сабель, секир
вдруг появляется
(просыпается, моргает глазами) - смычок.
С рассеянным видом расхаживает
сржия.
По соседству с половником, ситом, сковородой -
просыпается, озирается
скрипка.
Бродит и застывает, сконфуженная,
когда, касаясь предметов струнами, издаёт
звук.
Смычок на лугу
лихими взмахами косит траву.
А вот он с приделанным наконечником
взобрался на лук, упёрся, оттягивает тетиву,
взвивается в небо и ранит птицу.
Скрипка находит широкую ступу
и оживленно толчёт в ней перец. Потом
ложится на ком теста, елозит,
пытается сделать блин.
Невесть откуда
смычок возникает над этим блином
и пробует резать его на полосы.
Смычок и скрипка глядят друг на друга. Он
инстинктивно поплыл по струнам.
Сильный глубокий звук! Оба отпрянули.
Смычок выбивает пыльный ковёр.
Украдкой скользит по верёвкам натянутым:
нет, немота.
Скрипка хватает щётку. Озираясь - не смотрит ли кто,
проводит ею по струнам. Звук ужасен.
Ночь. Смычок устроился спать
в ножнах сабли. Он задыхается.
Лучше уж зябнуть. Вон!
Ночь. Скрипка ложится в чан
И, задевая чугун боками, - звучит!
В панике зажимает струны ладонями -
не помогает.
Утро. Смычок и скрипка летят навстречу друг другу.
Он принимается плыть по струнам. Скрипка
сама зажимает струны то здесь, то там.
Предметы вокруг выворачиваются от мелодии.
Чья-то большая рука отталкивает смычок,
вырывает струны из скрипки
(та застыла с открытым ртом)
и деловито вдевает струну в иглу.
Та же рука, приделав к смычку насадку
в виде большого шила,
протыкает шилом подошву для башмаков
и вдевает иглою струны в отверстия.
Эти громадные башмаки шагают
по мощёной улице, издавая скрип, и в нём,
если угодно, - угадывается
соло смычка и скрипки.
1975
КРУГИ НА ВОДЕ
Круги на воде - рассказ о камне,
упавшем в воду. Лиловый отблеск -
рассказ о чистой лазури... Жизнь
сказывается через иное.
О Боже, стихи - это отсвет
всего, что мы жизнью зовём.
Какая удача - в несходстве
слоистого блика
с ручьём.
Мы слепы. Несчастны. Велики.
Жестоки. Безвольны. Больны.
Слоятся и зыблются блики
на порах замшелой стены.
Слагаются в нотные знаки:
сумей их прочесть -
и сердцу в сыром полумраке
откроется больше, чем есть.
1976
СТИХИ ДЛЯ ПУСТОТ В РИСУНКЕ
Ю.Соболеву
***
Как желтое подсолнечное масло,
течёт печаль
сквозь клейкую воронку
в мою бутыль. Мне хочется вина.
***
Разрезать грушу пополам -
не то, что яблоко.
Здесь что-то есть от раздеванья девушки,
от звука медленной виолончели.
***
Я, человек короткого дыханья,
льну к танцующим всю ночь.
Смотреть,
как постепенно выкипает сила
и делаются нежными глаза.
***
Порез - и тёплый, алый
солоноватый океан
за переход границы тела
низведён до струйки крови -
палец тянется ко рту.
***
Отточен полумесяц,
словно это им скосили сено
венерина холма
за длинными долинами прохлады.
***
У этого питья
с привкусом талого снега и детского тела -
горький донный осадок.
Мы оба не пьем до конца.
***
Треугольник, звук стеклянный,
оживи на миг в оркестре
среди водорослей рёва
и подай мне тайный знак
детской грусти.
***
Среди народа,
живущего в скопленьях огоньков
между сугробами...
***
Темные пряди на белой подушке,
брови, сведённые, как от страдания...
Дорогая. Дорогая. Дорогая...
***
В декабре закат около пяти.
Солнце, как рассерженный маляр,
берётся вдруг за шапку и уходит за снега,
оставив нам такую скуку
окон, фонарей и фар,
что с этим выживет лишь тот,
в ком тут же всходит собственное солнце!
***
"За радость зрелую и радостную зрелость..."
Как перистые облака,
простёрлась надо мной строка...
***
Напоминание о тебе -
твоя интонация,
льдинкой канувшая в стакан.
Слов не помню.
***
Порез.
Вы помните - на теле приоткрылся
глаз.
И смутно видел
Скопленье звёзд.
1977
ДИ МЕОЛА
П.Андруковичу
Безграничные области состояний.
Череда трансформаций, блеск откровений.
Это вечно над нами висит, как туча:
неразрывность сумрака и сиянья.
Астроном и поэт, гитарист и книжник
залетают ввысь, как брошенный камень.
Мы злорадно ждем паденья обратно.
Кто-то падает; некоторых не дождёмся.
( Что стоит за тобой, безграничность
в ограниченном мире, где всё так ясно? )
Слышу радио-шамканье пастырей духа,
их ребячью речь, обращенную к куклам.
Видел церкви, костёлы - набор лубочных
богоматерей и распятых аскетов.
Я читал Евангелья с изумленьем:
словно Тот, Кто миры умещает в слово,
принуждён рассыпаться крупой словесной
ради горстки тварей.
Дьявол - Бог, Зло - Добро, Тьма и Свет, Грех и Святость.
Я смекнул: эти вечные координаты -
прутья клетки, в которой нас держат.
( Что стоит за тобой, безграничность?
И откуда потребность молитвы?)
Нет, не вижу Бога царём сообществ,
где постройка стоит на сваях презренья.
Нет, не вижу Бога создателем мира,
где живое мучит и жрёт живое!
Помолюсь недоумию сна, где теснятся мифы.
Тени собственной мысли. Желанию быть прощённым.
Знаю, жалок, подл, - а глядишь, пронзает
очевидность присутствия в мире Духа,
череда трансформаций, блеск откровений,
неразрывность сумрака и сиянья.
1978
ГРУЗИНСКИЙ ТРИПТИХ
1.
Изломан и изогнут горами горизонт.
В гармонии хоралов - ущелий полумгла.
В чеканке губ и носа с потопа сбережён
изгиб ленивой львицы и грозный лик орла.
Гортанный и смычковый воинствует язык.
Златочеканным словом освящено вино.
О, письменность овчины и вьющейся лозы -
витки грузинских литер, ясоново руно!
Слаб человек и жаден, греха не побороть,
но веришь хмурым храмам, глядящим с крутизны:
здесь от Добра и Духа отъяты Зло и Плоть,
орлиными когтями к земле пригвождены!
2.
В сухой реке бежит ручей,
отдавший воду спелым гронам,
благословлённый без речей
прибрежным строем тополей
(они как ангелы в зелёном).
Мир окаймлён со всех сторон
хребтами - дремлющими львами.
Взбеги на склон - увидишь сон...
Запой, расстанься со словами!
В какую даль ни поплыви
поверх долины Алазани
глазами, полными любви, -
всё виноградники, всё ви-
ноградники перед глазами.
Так вот соблазн, из века в век
толкавший перса и абрека
на их бессмысленный набег:
здесь горы. Небо. Человек.
И виноградник человека.
3.
Едут воины на фресках. Бродят ослики в канавах.
Чаша древняя воскресла в пальцах мастера корявых.
Пыль дороги. Тень аллеи. Бесконечное предместье.
Женщин царственные шеи! Ясный взор ума и чести!
Я попался в эти сети. В языке моём засели
все колхети и кахети, мцхета, свети и цховели.
С кузовами винограда едут "газы" грузовые.
Вот и мне досталась радость - бредить Грузией в России.
1979
ОКНО
Е. Ф.
Вид из окна, похожий на пробел
страницы над стихотвореньем...
В пустом окне, над кружевом деревьев
три звёздочки я разглядел!
Внезапно, как озноб, сердечное тепло.
Я, знаешь, полюбил свое сиротство,
как инвалид свое уродство,
как попрошайка - ремесло.
Останется ли путь назад?..
Высвобождаюсь из объятий,
и ценности мои бренчат во мне, скользят,
как пятаки в разменном автомате.
Дай, Господи, дороги в глубину
себя! Освобожденье от рисовки.
Дай наконец-то чувство остановки.
Привычку к этому окну.
1980
ОЛЬГЕ
Спешу запечатлеть апрельский плеск реки
(клеёнкой мокрою и хлопающей в дождь!),
над набережной свежие куски
небес и туч; гранитной кладки мощь;
тебя запечатлеть: лицо с горящим ртом,
дарящим терпкий вкус, как тёплая "Гамза";
изящество шагов под рвущимся зонтом;
из-под зонта (клеёнкой чёрною!) - глаза.
Все краски улиц вышли из оков
приевшихся вещей, привычных масс,
и трепетали сотнями флажков
на неком корабле, приветствующем нас!
***
Рисунок на стене пещеры Фон-де-Гом:
художник сознаёт, что передаст объём
сгущеньем пятен.
И контура секрет (чтоб зверя взять живьём!),
как дважды два, ему понятен.
Здесь мамонт и бизон господствуют, бугрясь,
а по краям - олени, кони.
Он сообщил телам графическую связь:
не связь предметов - связь гармоний.
Он взору задаёт пересеченье сфер
в ключе модерна.
Он видит то, что есть, - но сверх того, и сверх! -
творец пещерный.
(Так в храме сразу чувствуешь: Рублёв.
Его размыв, его наклон голов -
смелей канона.
И больше нет икон: лишь сверх-икона
и неба внятный зов...).
Стихия образа! Свирепый троглодит
по-детски, как смиренный инок,
на нас глазами мамонтов глядит
с охотничьих картинок.
1981
ТУРБАЗА
Украина, мать родная,
Песня - Украина!
Э.Багрицкий
Глыбкий суржик над Алуштой в чей-то рот летит галушкой,
залепляет уши.
Речью чистой, тихоустой - украинской или русской -
вымыться бы в душе!
Гам на пляже сдобрен матом. Подзатыльники малятам
раздают - не жалко.
Ходят цепко, смотрят люто разжиревшие атлеты
с лицами сержантов.
Только мясами помягче, рядом женщины кудахчут,
мерят глазом хитрым.
Та же грубая колодка: не уступят и пол-локтя,
задом двери выпрут!
Украина, маты ридна, забери ж ты это быдло,
увези на танке!
Возврати мне травы Шполы, тишину в стихах Мыколы,
грусть в очах Наталки!
***
Глаза чужой жены - с веранды на турбазе...
На миг они темны от выброса фантазий.
На миг я, как башмак, в уме к ноге примерен.
Но это дань химере, а не вниманья знак.
Вот нервная свекровь. Вот дети - Петя с Жанной.
Вот входит муж с икрой: желанной, баклажанной.
Окрошка, хлеб и лук. Консервы, помидоры.
О ценах разговоры. И вилок жадный стук.
Осталось на веку внимать свекрови толстой.
Вот этому быку производить потомство.
Осталось на веку превозмогать тоску,
изображая маму.
За понюх табаку свалиться в эту яму!
Еще благодари
судьбу за место в стаде. И скудной жвачки ради,
в себе перегори. Да не плошай, смотри! Чтоб искра Бовари
не тренькнула во взгляде.
1982
СОН В ДЕКОРАЦИЯХ 1912 ГОДА
С. Х.
Мне снился человек, мой давний неприятель.
Мы бились; кто-то выиграл войну.
Но я ли был его завоеватель,
он мой ли был - не помню, не пойму.
Всё было кончено: оружие отбросив
(а может, сдав?) - мы сели у огня.
В его (или моем?) рассеянном вопросе
конечный смысл вещей открылся для меня.
С дрожащих рук счищая пятна крови,
я понял, вопреки различию пород,
что, в сущности, люблю его седые брови,
бугристый нос, немного жабий рот.
Он был ценитель книг и женщин покоритель.
Его небрежно лившаяся речь
внушала, что смешно развитию событий
противиться: дай им себя увлечь.
А благородство в том, что, презирая долг свой,
ты следуешь ему как правилу игры.
Без жалоб сносишь неудобства.
Без упоения садишься за пиры.
Смешон бунтующий, невыносим каратель;
глупец, кто жертвует собою для глупцов.
Но пригнаны детали в аппарате,
и жребий сыновей - за жребием отцов...
Гудел костер, кричал кулик с болота,
ослепший канонир взывал к поводырю,
и горизонт нашаривал зарю,
когда, вскипев, из двух сидящих кто-то
промолвил: "Расстрелять!",
другой: "Благодарю".
1985
РАСПАД
Александру Левину
Я перестал себя обременять
игрой в стихи. Я на формальный поиск
плевать хотел. Давно не беспокоюсь
о рифме, скажем. Вот вам образец.
Валяюсь на листе, как на диване.
Вы, тем не менее, читаете. Пока.
Похоже на алхимию,
когда кретин мешает в тигле
кусочки янтаря, фекалии слона, обрезки цинка
и говорит о "философском камне",
а думает о золоте... Нет, я другой кретин.
Вы, тем не менее, читаете. Сказать вам почему? -
Мы с вами оба топчемся, томимся в отработанном пару
российских ямбов
и ждём, что мысль раскрутится.
А ну как вдруг шарахнет,
куда никто не звал, не загонял,
перстом не тыкал?
..............
Читатель, вас интересует урчание в моих кишках?
Ощущение в семенниках? Вкус в моём рту?
Вы морщитесь... Но с чего вы взяли,
что вас интересует моя душа?
Ладно прикидываться. Она вам интересна,
пока напоминает вашу. Отсюда
чувство, что ты замурован в стену.
(Того, кто замуровал человека в стену,
я сам подверг бы такой же казни;
правда, по логике, надо за это замуровать меня,
потом того, кто сделал это со мной, и т.д.).
Читатель, вы никогда не чувствовали себя
замурованным в стену?
Если нет, вы еще не успели родиться. Всё впереди.
Это, учтите, стоит массы усилий -
высматривать в чужой душе
То, чего не бывает в вашей.
(Кстати, такими вещами занимается контрразведка,
чтобы узнать врага. Но она не узнает врага:
не полюбив, не узнаешь, а полюбив
теряешь святое - врага).
Хватит направлять на меня бинокль. Сидите
в своей стене, как я в своей.
Некоторые перестукиваются, пока дышат.
Этим, собственно, я и занят.
..............
Точку нарисую. Линий вокруг наверчу.
Пятен цветных понаставлю, чтоб замигало.
Дальше куда это деть? Съесть? Подтереться?
Вам ли отдать? - Если понравится,
вы оживитесь, возьмёте сахарно-белый лист,
точку нарисуете, линий вокруг навертите,
пятен цветных понаставите, мне отдадите...
Но что мы примемся делать, когда надоест?
...............
Звон слов-литавр.
Слов-досок треск.
Давно я не летал.
Поставил крест
на стихах. Ах!
Они, гляди, прут.
Стих-стык-стяг.
Мартышкин труд.
Стянуть войска. Да нет же их, войск!
Фраза вязка. И мысль как воск.
Ритм, ритм, ритм, гуди в мозгу!
Заживо быть зарытым
всё-таки не могу.
Бум, бум, бум, слова-чугуны!
Создайте хоть шум -
шум тишины.
Рифмы, вперёд, выставляя щиты!
Нарисуйте рот на лице немоты!
.................
Через слово, через Логос мы едины.
Это правда: "Слово было Бог".
Было Богом, пребывает, будет Богом
только Слово: всепонятное значенье
знака знаков.
Остаётся
догадаться - как случилось, что двуногая скотина
зайчик солнечный схватила, словно камень или плод? -
что за странность
эта точка вне пространства, и вокруг неё спирали
словодышащих галактик, словотворческих племён?
1984
ЛУГ
Ветер, солнце, облака. Запах луга.
С двух сторон идут войска друг на друга.
Оборвали пустяки на полслове.
Все затворы, все штыки - наготове.
Отчего же так легко,
так задорно
источают молоко звуки горна?
И к чему бы этот бой
барабана?
Предводимы детворой
оба стана.
Первый залп, и авангард
лёг на месте...
Ну, так с Богом - на врага:
дело мести!
1984
ВСТРЕЧА
Разве мама любила такого?..
В.Ходасевич
Мальчик, подойди к забору,
не косись назад, на штору:
мама с папой вышли
в сад, где трава -
хвостики от вишни отрывать.
Вынимают косточку, а ягоду в таз.
Маме сок на кофточку, папе - в глаз!
Мальчик, подойди к забору:
две минуты разговору.
Я тебе не родственник? Ну-ка посмотри
вишнями без косточек внутри...
Посмотрел. Скривились губы.
Ты испуган. Я испуган.
Страшный я. Не перечь. Вижу по глазам.
Ну, беги. Но только вспомни:
мальчик, кто ты мне? Ты кто мне?
"Я тебе - ты сам".
1984
***
Стою, пигмей, перед твоим чертогом,
Россия-мачеха, страна роскошной лжи,
стою и путаю, не приходя к итогам,
реалии твои и миражи.
Как стыдно лезть под старость вон из кожи,
чтоб углядеть, где истина, где ложь!
Ведь знаю: карты краплены. А всё же
сажусь, когда колоду раздаёшь.
Хотя бы в том, что ты умеешь мниться
как существо, а не страна-тюрьма, -
как "мачеха", как "мать", "жена", "царица", -
есть надругательство, сводящее с ума.
Копался кто-то у меня в мозгу,
чтоб я считался у тебя в долгу!
Я смолоду усвоил: в поднебесье,
где кротость, изумление и грусть,
меня твои сынки из непотребной спеси
не пустят. Нынче сам из гордости не рвусь.
Но ты по-прежнему колеблешься от слова!
Назвать похабницей - и кажешь толстый шиш;
назвать голубкой, родиной - и снова
печальным ангелом за облаком стоишь.
И я хочу понять, пока не умер:
твоё ль величие, моё ли скудоумье
мне вынести мешает до сих пор
по-лермонтовски точный приговор?
Труба: тра-ра!!! Топочут поколенья,
кляня тебя и пламенно любя.
Идут и множат ложь. И нет тебе спасенья.
И миру нет спасенья от тебя!
1984
ПРЕДМАЙСКОЕ
Подготовка к первому мая.
Во вселенной скрежет и мрак.
До нытья в костях понимаю,
кто над кем,
что зачем,
что и как.
В мире чадно: выжжены сказки.
О металл скребётся металл.
Всякий жир - для машинной смазки.
Всякий блик - подсветка для шкал.
Сочиняем стихи и песни
для обдува фрез и валов.
Чтобы снились головы песьи
на плечах людей без голов.
...........
О ночь, теки,
неотвратимая, как эти
внезапно взмывшие стихи, -
ночь одиночества на свете.
..........
Жестокость и ложь оставляют в душе
жестокость и ложь.
Всего-то и смеху, что рот до ушей:
в России живёшь.
Зэка неотзывчив. Дурак незлобив.
Начальник недобр.
А кто прослезится, людей возлюбив, -
не любит жидов.
Да кто ж их полюбит, коль сердце саднят
жестокость и ложь.
Не выйдет волков отделить от ягнят:
в России живёшь.
1986
БИОМОРФИЗМЫ
Длинное тело Российской кобылы:
с морды-Камчатки свисают Курилы.
Япония: узкий акулий скелет.
Италия: дамская обувь, балет.
В бинтах и гипсе нога Аравии.
Улёгся на скалах лев Скандинавии.
Франция: чепчик и профиль носатый.
Разделанная корова - Штаты.
Безглазая Африка: маска тупая.
Свисающий фаллос Индокитая.
Индия: вымя материка.
И каплей пролившегося молока -
Шри Ланка.
1986
ПРОЩАЙТЕ, Г-Н ЛОМОНОСОВ!
"...Начертан многократно в бегущих волнах"
"...Свет мой, знаю, что пылает"
"...Белеет, будто снег лицом"
М.В. Ломоносов (уроки метрики)
Стихописание. Стихование-кукование.
Идиотическая шагистика: равнение на рифму
(только у Пушкина - так, будто иначе - никак...)
Верчение нищего слова для позолоты созвучием.
Поиски лезущего в размер. Концепт. Концентрат.
Продуманная концовка. Поэзия как продукт. Ловкость рук.
Затуманенные глаза и большое сердце.
Сочувствую. Улыбаюсь.
Хуже писать, лучше писать - все равно смешно.
Ибо сама парадигма давно пародийна
(взять хоть напыщенный тон предыдущей строки!)
1986
***
Я легко уменьшаюсь до муравья или комара, я побывал ими в прежней жизни, я верю в прежнюю жизнь. Готовность уменьшаться - это и есть малодушие в точном смысле слова, потому-то я так боюсь пауков. Они огромны, зловонны и устрашающе подвижны, от них нельзя убежать. В прежней жизни я был сперва человеком, а уже потом - насекомым (худшего наказания не придумаешь). Мне довелось глядеть насекомым в лицо,
поскольку до этого я был приучен глядеть в лица людям, чтобы
распознавать их намерения; а что такое "лицо" насекомого, вы
уяснили себе, благодаря киносъёмкам с изрядным увеличением. Не смотрите подобные кадры: будете просыпаться в поту; что до намерений насекомого, они просты. Именно там, среди насекомых, я перестал верить в Бога всеблагого.
Зачем Он это сделал? Трудно ли понять мучения существа, которое парализовали укусом и начинили чужими личинками, используя его как питательную среду для растущих тварей (для того и парализовали, а не сожрали сразу) Быть медленно разъедаемым заживо... Кстати, этим я и кончил тот отрезок жизни. Данте написал бы ад не таким театральным, проведи он хоть мысленно час в термитнике.
Теперь о тараканах. Меня изводят мысли о преступлениях, которых я не совершал (ясно, это депрессия); расскажу о своем невыдуманном преступлении. Мы морим тараканов с тем же чувством правоты и необходимости, с каким нацисты травили евреев. Мне труднее, чем другим, быть нацистом, я сам еврей, и по опыту моей прежней жизни, тараканы сравнительно безобидны, хотя воняют невыносимо. Однако я тоже их морил, так что на Нюрнбергском процессе мне это припомнят (тут я сошлюсь на имперсональный и легитимный характер своих действий). Вернемся к тараканам. Речь идёт на сей раз о вполне персональном убийстве.
Он бежал вверх по стенке ванны (вещество, которым он клеится лапами к гладкому, омерзительно, лучше не вспоминать). Я включил воду, перевёл её в гибкий душ и погнал бедолагу сильной струёй вниз, к дыре. Он исчез из виду, но я присмотрелся и увидел, что он держится под решёткой, вделанной в отверстие слива - зацепился за пластмассовую перемычку. Тогда я пустил горячую (очень горячую) воду прямо в дыру. Он сопротивлялся, сколько мог, секунды четыре, а затем вода унесла его, насмерть ошпаренного, в трубу. Я долго не перекрывал воду, чтобы она настигла и сожгла его там, внизу. Меня трясло: от сознания своего могущества и в то же время от живейшего сострадания. Бог всемогущ, это правда, но не всеблаг, Он сострадает садистически.
Возможно, Он тоже был насекомым - в Своей прежней жизни.
1986
СУХУМИ
"Скорая помощь" перевозит бараньи туши.
Роженицу - за баснословные деньги -
перевозят в мясном фургоне.
Варщик кофе, сделав дюжину порций
для себя и компании, закрывает киоск
и садится с компанией: "Кофэ нэт!"
Коротышка-толстяк, играя брелком от машины,
треплет за щеку нищего хмурого старика,
а глазами при этом снимает шорты с туристки.
Нужен ли был Гарибальди?.. Или кубизм?..
Ловишь себя на том, что не хочется жить, - и слышишь
рокот моря: "Нэ хочется - нэ живи, дэло твоё".
***
Юноша с татуировкой на мышцах, выкрутив руку девушке,
и овладев её волосами, макал её в море. И позволял
вынырнуть, если считал, что она захлебывается.
По мне, такого расстрелять бы на месте,
пока не поздно. Подростки (одна компания)
как ни в чем не бывало, плескались вокруг.
Я трусил вмешаться.
Девушка, показываясь из воды, выглядела счастливой.
Её Андрей, конечно, шутил,
но заодно испытывал: насколько предана.
Заодно он взимал законную плату за то,
что самолично лишил ее девственности (либо лишит).
Заодно он показывал, кто она есть - готовая
из вожделения, страха или тщеславия
быть у него подстилкой. Девушка понимала,
кто она есть. Ничего не имела против.
Сели в песок перекинуться в карты. Её не взяли.
За спиной Андрея, как бы следя за игрой,
она ожидала, когда он оглянется, скажет.
Не оглянулся. Минут через десять, надев
Платье на мокрый купальник, девушка
стала уходить. По пути два раза
обернулась: не посмотрит ли вслед?
Не посмотрел. И тогда легким пружинящим шагом
она пошла восвояси, а я отменил
свой второй приговор к расстрелу.
1986
***
Г.Метеличенко
Духовный континент России
многоступенчат и массивен,
простерт на запад и восток.
Его полдневный знойный берег
венчают Лермонтов и Рерих,
полнощный - Хлебников и Блок.
Средь социального пространства,
где то распутица, то трасса,
средь загородок и границ,
средь заметённых снегом станций
нащупай лаз туда - и странствуй,
за полусмыслами гонись.
В ночных трудах или в запое,
в концертном зале или в поле,
в кювете номерных дорог,
в музее, в бане ли, в бараке -
внезапно расшифруешь знаки,
вручённые тебе, зеваке.
Не зря, выходит, их берёг.
1986
РАЗГОВОРЫ С ХУДОЖНИКОМ
Юрию Соболеву
Эта длинная песчаная отмель,
место нашей ежедневной прогулки,
то и дело мне напоминает
океанскую линию прибоя.
Как не верить, что в стрекочущей гальке
не найдётся диковинного камня
хоть однажды? - Ведь их не ищут,
а находят. Здесь, на просторе.
........
На Юге и деревья - существа.
Хотя едва колышется листва,
характеры красноречивы:
жеманна малокровность ивы,
брутален клён, избыточная плоть,
рука черешни сложена в щепоть.
Каштан великодушен и мастит.
И что ни жест, и что ни поза,
вся мнимый вздох и ложный стыд,
завистлива и суетна берёза.
Довольство лип и вызов тополей.
Два дня - и устаёшь, как от людей.
Лишь серебристый тополь, словно Зевс,
Курчав, плечист. И мысль его не здесь,
и сочен каждый лист его двуликий,
и по его кудрям седые блики
рассыпаны не солнцем, но скорее
луной. По-видимому, я старею.
........
Ласкаем женщин и читаем книги.
Ласкаем книги и читаем женщин.
В бокал муската цедим каплю желчи,
жрецы в расстриге.
Жуиры в тоге, ценим наши миги:
на Страшный Суд явиться больше не с чем.
А если жизнь теряет нить интриги,
по мере сил - зубами не скрежещем.
По мере сил - противимся соблазну
Отчаянья, молитвы, покаянья.
Не за оплату - ради подаянья
батрачить на Создателя согласны,
из рук Его с поклоном принимая
и чашу ада, и напёрсток рая.
........
Кармен не может не любить.
Хосе не может не убить.
Никто и ничего не может!
А Та, кто может,
в прах уложит.
........
В позе скромного творца
я забыл о пытке слова -
бесприютного, сырого,
как цыплёнок из яйца.
Вздор - пророческая прыть,
пыл уместный, мысль благая.
Научиться б говорить,
ничего не излагая!
Фокус-покус, Божий дар -
уложить слова-поленья,
чтоб на дне сооруженья
бессловесно реял жар...
........
Надо видеть дождь
с восьмого этажа:
то есть вместе достигать асфальта,
по листве податливой соскальзывая,
целый сквер по струночке держа.
Помню, как в окно
окурок зашвырнул,
а потом глазами долго падал
вместе с огоньком в ночную тишину,
и в сырой траве улёгся рядом.
........
Покуда -
в мире еще остаётся чудо
стихотворения. Где-то, когда-то
кем-то - пережита минута.
И отправляют ее к кому-то
новой,
и неизменной...
В виде посылки почтовой -
целость Вселенной!
........
Я не знаю,
как называются эти деревья,
срывающиеся за поезд. Хуже того,
я не знаю, как им живется, дышится, стынется
в отличие от других деревьев,
жизни которых я тоже не знаю.
Я не умею объяснить известное:
почему, например, не прибавится света
в комнате, если поставить лампу
перед зеркалом?
До сих пор мне в диковину смены масштаба:
видя вверху самолёт, готов подставить ладонь,
а летя в самолете, ощущаю себя Гулливером.
Я не знаю мыслей того, кто, казалось бы, прост.
Колоссально усилие - вдвинуть себя в чей-то мозг
и оттуда увидеть себя среди множества прочих
Невозможно усилие - вдвинуть себя в чей-то мозг
и оттуда увидеть
просто мир. Без себя.
Всё, что я знаю, такое пустяшное рядом с незнанием,
что остаётся беспомощно рассмеяться
и до кончины бегать на выучку к каждому,
знающему то, чего я не знаю.
........
Симфония горных цепей
чредою подъёмов и ритмом
о нашей душе говорит нам,
как храм, но точней и скупей:
не льстя, позволяет судить,
какая у смертного участь...
На кручи бы нам походить,
оспорить бы жизни текучесть!
Но явь для природы - есть бред
для нас, обтекающих камни.
На водах не держится след.
Волна не стоит вертикально.
Мы прыгаем выше плотин,
смыкаем клыки гидростанций.
Чего мы не можем - остаться.
...Но только того и хотим!
........
Красный шар стоял в окне.
Я, проснувшись, понял: солнце.
Но меня внезапно страх
пронизал, как жар восхода.
Мне почудилось: конец.
Атмосфера сожжена.
Между мной и красным шаром
не осталось ничего:
ни святых тысячелетий,
ни унылой колыбельной,
ни завещанного долга,
ни родных телевестей.
Остаётся душный миг -
злоба жизни комариной -
средь вращения немого
раскалившихся шаров.
........
Высока. Моя. Ограда.
Никого мне. В ней. Не надо.
Ни читателя. Ни почитателя.
Ни врага (ибо враг - не судья).
Ни приятеля. Ни благодетеля.
Ни свидетеля.
Ни себя...
........
К чему высасывать из пальца
незаурядные слова?
Мгновенье истины испанца -
вот чем поэзия жива:
когда, нацеливаясь рогом,
на расстоянии вершка
мир выскочит
быком и Богом,
и жизнь ужмётся до клинка.
........
А что с тобой такое?
- А это Шостакович.
А он, как чисто поле
стернёю жестко колет.
И тучей затеняет
каналы обводненья.
И хором осеняет
животный стон раненья.
И вдруг соединяет
железною скобой
меня с самим собой.
........
Как сладко слово, вынутое из
коробочек обыденного знанья! -
Рой бабочек
метнётся вверх и вниз,
оставив пятна
смыслов без названья.
В чем проявляется артист?
В умении испачкать белый лист,
замкнуть пространство,
тишину нарушить, -
показывая, как
смотреть и слушать.
1969 - 1987
НАУМУ БАСОВСКОМУ
Скажите, цадики - Наум, Овсей, Мирон,
которым так идёт косоворотка
и круглая славянская бородка, -
как выжить в этом лучшем из миров?
Мирон кивает на подбор икон,
доставшихся за так, за ящик водки.
Овсей молчит - и злющим молотком
обхаживает обувь на колодке.
А что Наум? - Копает, где стоит.
И обнаруживает клады!
Но вынуть их на солнце из прохлады
не позволяют преданность и стыд.
Ну, что ж, Наум, закапывай назад
находки в их могильную обитель.
Ты, как никто, деяньями богат:
кладоискатель, кладоустроитель.
Да и не в день ли Страшного суда
нам всем припомнят, по каким угодьям
мы ездим, и валяемся, и ходим,
не чувствуя ни боли, ни стыда!
........
Редкие мои озарения, странное дело,
привязаны к месту.
Часто это площадка меж двух вестибюлей метро:
там магазин "Будапешт", облака, автобусы...
Словом, я знаю, где. Но почему?
Потому что ждёшь? (Автобуса.) Запинаешься
за ожидание и вылетаешь из сетки
ритма, как джазовый музыкант?
Потому что здесь - пересадочный пункт
многолетней дороги из дома - к дому?
То есть пересаживаешься из себя в себя?
Потому что на остановке
заглядываешься на женщин,
будто готов - только решись - пересесть
в какую-нибудь из них?
Именно здесь возникал состав, из которого гонят стих.
Забраживало, что надо!- Моя площадка.
Сцена, где приступают к делу мои актёры: дают
представление невидимок
для невидимки.
........
Наум, Наум!
Уже темнеет. Небо с фонарями.
Бетонные коробки в панораме.
Как мир угрюм!
Враждебность лиц.
Визг тормозов и города огромность.
Бегущих туч, снующих рыб, кружащих птиц
бессмысленная неуёмность.
Зачем я здесь?
И где мне быть? И как не опуститься,
вдыхая взвесь
обыденных злодейств, бензина и бесстыдства?
Я так устал
вычитывать из каждого абзаца
еще в метро затверженный устав:
"Нет выхода". "Не прислоняться".
Наум, скажи,
ведь я не прислонялся, отчего же
рукав пальто - во лжи, и ложь рукой во лжи -
стираю с кожи?
Наум, Наум!..
Но что я расшумелся, в самом деле?
Кричу "ау?"
Осваиваю звук виолончели?
Прочти стихи.
В них этот вид значителен, как в раме:
в них так заплаканно-тихи
коробки, люди, небо с фонарями.
1986 - 1987
***
У дочери моей глаза чернее нот,
мой нос и мой овал под этими глазами.
Тепла её ладонь! В мою ладонь течёт
свирепый зной родства: блаженный, несказанный.
Окаменей, язык, признание прерви! -
Стань этот стих исповедальней,
мне крышка, я умру от страха и любви.
А ей нужней живой. Живой и дальний.
1987
***
Татьяне К.
Ты помнишь, как огромными прыжками
взлетали над огромною страной
с поверхностью бугристо-шерстяной
и редкими жилыми очажками? -
как, заменив томление игрой,
порядок в Усть-Куте мы навели в искусстве,
загадки страсти поняли в Иркутске,
а в Омске реформировали строй?
Не видом транспорта - скорее, видом транса
был самолет. Не шли часы. И солнце жгло в упор.
В стоячем времени бездонный разговор
отмеривался взмахами пространства.
В то нулевое, вычтенное время,
от темы перескакивая к теме,
что прожили мы вместе? День ли? век? -
там, над кривыми линиями рек...
Ты помнишь, как огромными прыжками
взлетали над огромною страной,
держа, как лук, согласными руками
перед собою пояс временной?
...К Москве мы стали мыслями убоги:
свернулись каждый в собственной судьбе.
Но тот полёт мы прожили, как боги,
и я за это кланяюсь тебе.
Мы одолели силу тяготенья!
Взгляни в тот день! И я в него взгляну.
Почудится: две тени - наши тени -
пересекли огромную страну.
1987
КОНЦЕРТ
Н.Д.
По-марсиански на сцене
камера целилась вниз.
На одноногом сиденье
ёрзал и жил пианист.
За гонорар ли, за почесть,
ради толпы никакой -
так не снуют, скособочась,
жар не сгребают рукой.
В муках ловя и роняя
цепи сжигающих тем,
он объяснялся с роялем,
с Богом и Бог знает с кем.
В публике школьник в тужурке,
в детских значках и очках
при пируэтах мазурки
не просветлел, а зачах.
Пальцами скомканы щёки,
взглядом ушёл в никуда.
Вот мы уже одиноки.
Если всерьёз - навсегда.
Ну-те-с, чего ж не пляшем?
Что за медуза-урод
В море садится за пляжем,
адом дыша на курорт?
Проба: посмотрим на это
сквозь наслоения лет -
в зале полтыщи скелетов,
в клавиши лупит - скелет.
Звуки рокочут, однако,
из-под косого крыла!
Подлинность нотного знака.
Мнимость живого тепла.
Что-то от нас сохранится?..
Сыграны Скрябин и Лист.
Публика любит пианиста.
Публику любит пианист.
1987
***
В. и Н. Басовским
Доживу в тени Антониони.
Или на краю его зрачка
вырою пещеру из песка:
Море Тёмных Вод - как на ладони.
И сюда, трассируя, текут
отовсюду тысячи видений.
И растут из их пересечений
новые - на несколько секунд.
Эфемерна, словно жизнь частиц,
длительность угадыванья сути.
Как её потом ни нарисуйте -
краски лгут и слов не напастись.
Площадь в жаркий полдень; женский взгляд
в зеркале; бегущая собака;
снег в крови; фигурки Зодиака;
церковь; наведённый автомат;
вглядывайся дальше, не стремясь
ни к чему другому, кроме...
Постигай причудливую связь
мирозданья и броженья крови!
Бездна глаза впитывает бездну.
Камера стрекочет у воды.
На песке не держатся следы -
здесь ли оператор, неизвестно.
1987
